18
- Ром… Ромочка, как же ты меня напугал… - Катя и смеялась и плакала, то целовала, то отстранялась, чтоб всмотреться в его лицо, - Ромка, дурачок… - обняв за шею, прижалась к нему.
Стоявший поодаль Сергей, наблюдая эту сцену, чувствовал, что начинает ненавидеть всех и вся: её, себя, этого придурка… свое треклятое врачебное искусство … Ведь мог же, мог! Так нет же! Бился, как за Сталинград! Кретин! Стой теперь здесь! Любуйся!
- Психиатра я вызывать не буду.
- Ты о чем? - Катя удивленно посмотрела на Сергея.
- Ну, вообще, положено в таких случаях. Но твоя прелесть явно успела передумать. Судя по результатам исследования, он выпил не больше восьми таблеток. Так что это скорее несчастный случай. Или еще один фокус от Малиновского.
- Ты уверен?
- Да... Ты его к себе заберешь или мне его в хирургию перевести?
- Зачем?
- Я уж не знаю, кто из вас ... Но руку вы ему доломали. Извини, я пойду, мне надо работать.
Передумал… Фокус… Эти слова снова и снова звенели в ушах. Ощущение легкости, возникшее было, когда Ромка пришел в себя, стало понемногу меркнуть, уступая место растерянности и обиде… Получалось так, что Малиновский опять играл с ее чувствами, хоть и не нарочно.
Пройдя немного по больничному коридору, она опустилась на скамью и, достав сотовый, набрала номер Андрея. Безрезультатно. Катя уже сама не знала радоваться ей этому или нет. С одной стороны она многое бы отдала, чтоб узнать, что сейчас происходит в Лондоне. Но с другой, она прекрасно знала, что за человек Павел Жданов. Знала, откуда растут ноги у этой свадьбы. Поэтому питать напрасные надежды, что всё обойдется, с её стороны было бы просто глупо…
И всем этим они тоже обязаны Роме…
Примерно через неделю Малиновского выписали, и Катя забрала его к себе. Хотя, очень хотелось отправить его в родные пенаты, и пусть делает, что хочет… Но выдержки не хватило. То, что Рома чувствует себя не важно, было видно невооруженным глазом.
Вот тут для Романа начался ад. «Лучше бы я, правда, умер. На том свете вряд ли так мучают грешников». Нет, Катя не пыталась доказать, какая он скотина…Она приносила лекарства, помогала одеться, раздеться… И всё молча. Ну, почти. Дальше односложных фраз, вроде спасибо или пожалуйста, дело не шло. Пару раз он пытался завести разговор о случившемся, но она никак не отреагировала.
Так любители кошек наверно ухаживают за чужим щенком. Тщательно, но безразлично. Хотя… Если вдуматься, то именно таким щенком он для неё и был.
От этой игры в молчанку Малиновский уже начинал лезть на стену… Он конечно понимал, что сам виноват и не ждал, что его погладят по головке … Но не до такой же степени! Черт возьми! В конце концов, он это сделал не от хорошей жизни!
И ладно бы, если бы Катя его выставила ко всем чертям! Или высказала все, что она о нем думает. Он бы ее прекрасно понял. Так нет же! Привезла к себе, ухаживает. И ни одной попытки вправить ему мозги. Предельная вежливость. Только вот выть от этой вежливости хочется…
Сиди и думай. То ли она просто сдерживается, чтоб не сообщить о кошмарных последствиях его демарша, то ли махнула на него рукой, как на безнадежную скотину…
Хотя, скорее всего, второе. Катька никогда особенной деликатностью не страдала. Если б что случилось, она б уже давно ему голову оторвала. Значит, ей теперь просто всё равно. А не бросила потому, что её папа учил, что раненых на поле боя не бросают. Да лучше бы бросила, ей богу! Чем так …
И, несмотря ни на что, он был почти спокоен и счастлив. Жив. И это главное. Всё остальное приложится. Только поскорее бы «приложилось», иначе он скоро свихнется. Ему почти каждую ночь снилось одно и то же: он сидит на полу и глотает таблетки, а потом понимает, что умирать совсем не хочет, что, напротив, жить надо. Долго и счастливо.
19
- Больше не буду? Ну, знаешь ли!
Катя, нахмурившись, просматривала черновик договора на поставки тканей, который она оставила утром на столе. На полях летящим почерком Малиновского были сделаны заметки, а на последнем листе красовалась надпись «Sorry!!! Я больше так не буду. Прости меня, Кать!»
Малиновский долго ждал, когда Катя придёт мириться. А утром на кухонном столе лежал всё тот же договор, и рядом с его надписью красовалась приписка: «ответ отрицательный».
- Значит, отрицательный? – он пришёл к ней сам. Катя сидела в кресле и читала какой-то журнальчик. Она нехотя оторвалась от журнал и недовольно посмотрела на вошедшего.
- Да.
- Могу я узнать, почему?
- Легко. Я не прощаю тех, кому на меня наплевать.
- Мне не наплевать.
- Да что ты?! И когда Кире глаза открывал? И когда счеты с жизнью в моей ванне сводил?
- Мне было плохо…
- Какая же ты все-таки скотина! - Катя усмехнулась.
- Вот как! А Жданов, значит, у нас святой?!
- Да, святой! Потому что только святой может вынести твой непроходимый эгоизм и нежелание понимать очевидное.
- Замечательно! Раньше ты с Андреем общалась только из-за меня, а теперь…
- Что ты несёшь?!
- А по-моему, я говорю вполне реальные вещи. Переметнулась от одного к другому!
- В чём ты меня упрекаешь?! Ты мне никто. Не муж, не брат и не отец!
- А может, вы с ним спите у меня за спиной? Сама ж говорила, что экзотики хочется. Нашла?
- Нашла, если тебе так это интересует…Что?! Легче стало?! Да я чуть с ума не сошла, когда тебя увидела, а ты...
- И когда ж это вы успели? – Рома зло прищурился.
- А тебе это так важно?
- Представь себе.
- Тогда в Праге, на открытии магазина два года назад.
- Шалава… Прав Валерий Сергеевич, шалава и есть…
Отвесив ему звонкую пощечину, Пушкарева выскочила из комнаты.
Катя стояла у кухонного окна, обхватив себя за плечи, и плакала… Хотя нет… слезы уже высохли. А боль и холод остались. Жуткие, нестерпимые, пронизывающие ее насквозь…
Хотелось просто свернуться, сжаться в клубок и больше ничего не видеть, не знать, не чувствовать…
Так больно ей не было даже после того кошмарного разговора с Андреем… Да, ей было плохо, обидно… Она злилась, даже ненавидела… Но это всё было не то, совсем не то…
Сейчас боль просто придавила ее гранитной плитой…
- Прости меня…
Катя вздрогнула и обернулась. Позади нее стоял Малиновский, глядя куда-то в сторону.
- Прости меня… - и прежде чем она успела, что-либо сказать, он упал перед ней на колени и прижал ее руку к губам. – Родная моя… Хорошая… я сволочь, Кать…
Он все говорил и говорил, она стояла, оцепенев, глядя в одну точку.
-… Кать, - он стоял перед ней все в той же позе, так близко, что едва не касался лицом ее платья.
- Встань, пожалуйста, - «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Рома обречённо встал. Она долго смотрела на него А потом обняла его за плечи и прижалась к нему, - дурак.. какой же ты дурак…
Четыре Черненьких Чюмазеньких Чертенка Чертили Черными Чернилами Чертеж